А я и говорю: «Расскажи только, что за штука».

«А вот, – говорит Ваня – Мне как-то Бел[ецкий] сказал: докажи, Ив[ан] Федорович], что старец в твоих руках, что ежели надо, то какую-нибудь бумажку оттуль взять можно. Я ему сказал – докажу. А тут такая вышла история, что мне тысяча до зарезу нужна. Я это письмо смастерил и ему за тысячу продал. Он посулил еще тысячу дать. Он от радости даже заплясал. А теперь, подлец, мою брехню запрятал, сам снимок сделал и к тебе подъехал, чтоб меня доканать».

Посмеялся я и говорю: «Вижу, что оба вы подлецы, оба продадите не токмо меня, но отца с матерью, только думаю, что меня Вам не съесть».

Опять князюшка

Приезжала ко мне Аннушка, говорит, что Мама в большом гневе на Клопа¹³⁴. Опять он, поганец, гадость сделал. Было это в офицерском собрании, какие-то пустобрехи про меня всякие небылицы рассказывали, а один, говорят, будто племянник генерала Иван[ова]¹³⁵, тот самый, что попал в Московский список, показал аглицкую газету, в которой такой рисунок: пьяная компания, бабы и девки, пляшут, посредине Мама, голая и в короне, у меня на коленях сидит; подписано: Молимся за Россию».

Видать, тут хотели чего-то смудрить про хлыстов, но ничего не вышло. Пошла газета по рукам, а князюшка вмешался в это дело и говорит: я могу под этой картинкой подписать, кто да кто пляшет, и стал называть имена. Один из офицеров спьяна полез в драку за то, что среди пьяных девок князь, будто, его сестру признал. Дошло до пьяной драки. Когда обоих вывели, то этот офицер, тоже из подлецов, газету унес, и она вместе с надписями попала в руки Эриковича¹³⁶. А тот уж, известное дело, дал ей ход; вышла история сквернющая, а главное, дошло до Мамы.

Пошли аресты. А проклятого князя не слопаешь, потому он хоча и называл имена, а сам не писал.

15/III – Год 15

«Дорогая моя Мама! Подумай над всем, что я тебе пишу: твоя вся жизнь – в твоем Солнышке¹³⁷. Потому без него, какая тебе радость. Зачем строить гнездо, если знаешь, что его ветром снесет… Так. Для сохранения всего… не токмо гнезда, но всего леса, надо поубрать тех, кто этот лес с трех концов поджег. А кто сии поджигатели: с одного конца Гучков с своей партией… Он, ты уже мне поверь – он над разбойниками – разбойник… Он не токмо гнездо подожгет, птенчиков переловит и в огонь бросит. Второй враг – это братья и родичи Папы. Они только ждут, чтобы кинуть спичку… И третий самый страшный враг – война. Потому, ежели все по хорошему будет… Все на своем месте, то никакой чужой, охотник в тот лес не заберется… а так двери открыты! – Открыты двери! Вот… Теперь, как же уберечь гнездо? А вот как. Говорит папа: «Не хочу позорного мира, будем воевать до победы!» А победа тю-тю [?]… Он, как бык, в одну сторону – «воевать до победы». А Вильг[ель]м¹³⁸ с другой.

Взять бы их, да спустить. Хоть глотку друг дружке перегрызите: не жаль! А то вишь! Воевать до победы!

А победу пущай достают солдаты. А кресты и награды – енералам. – Ловко! Добро, солдат еще не очухался. А очухается – тогда што? а посему… Шепни ты ему, што ждать «победы», значит терять все. Сгорит и лба не перекрестит, а посему вот мой сказ: свидеться с [неразборчиво]¹³⁹… у яго все как на ладошке, а потом, ежели што – для форм – поторгуйся.

А еще к тебе просьба: сию бумагу насчет осушки болот… пущай Папа подпишет. И сделать сие не забором…, штобы Дума не пронюхала. А Думу – закрыть. Закрыть Думу! А то Гучков нас всех прикроет. Из под яго крышки не выскочишь!¹⁴⁰

Вот…

А сию мою молитву Солнышку под головку! А за сим – молюсь об тебе!»

Сие написал ей, и бумаги, которые этот бес передал, направил.

Одно лишь невдомек? Об чем так Митяй¹⁴¹ хлопочет? Што, на баб не хватает? Кажись, в немецком сундуке, как в своем котелке, – хозяин, одначе, говорит: «дело с этим банком надо разрешить сразу, а не то така может заноза попасть в зубы… што ай-ли, малина?»

Думается мне, что сей Банк немцу нужнее, чем нам?

«Этим, – грит, – банком каку хошь забастовку двинешь!» – а Папа забастовки, как черт ладана боится.

А боюсь другого… Што они костер раздуют, а потушить не смогут.

Што тогда?

17/ VIII 11 Чем я взял Маму

О чем бы ни писал, все к одному вернуться надо. Как удержать власть над Мамой… Потому ей – замест Папы хоча. Бывает, найдет на яво такое. Хошу, мол, штоб по мояму было… Тогда он, как бык сорвавшись, делов понаделает? А все же нам всем хорошо известно, что большие дела делать – значит с Мамой в ладу быть.

«Вот ты, [Бадьма¹⁴²] лекарственник, всяку хворь лечить умеешь. А можешь ты сделать таку хворь, штоб тобой человек болен?» – Он не понял. Ну, пришлось яму растолковать… «Надо мне, – говорю, – штоб Мама все обо мне печаль носила. Штоб в кажном шаге обо мне мыслю имела. И окромя меня штоб никто ей не мог настоящего дать покоя и веселья».

Задумался Бадма… и грит потом: «Сие большим шарлатанством почитается, одначе, есть такое. Вот, – грит, – она от твоего послуху не уходит?»

«Аж ни Боже мой! – говорю, – как дитя малое меня слушает и почитает, только это ежели я к ей часто наведываюсь. А ежели надолго отлучиться, так оно и тово… страшновато». «Ну вот, – грит, – дам я тебе несколько платков шелковых… ну, пузырек тоже. Тебе ежели отлучиться надо – ты… Ты ей платочек дай, сперва не боле 4-х капель вспрысни и скажи: «Ежели, мол, тебе, кака докука… али печаль…, мой платочек повяжь… так, штоб на виски, замест кампрессу… Пройдет головка – спрячь, да штобы в темноте». Такой платочек месяца на три хватит. Ну а ежели в отлучке, так ей другой пришли… попомни.

А секрет с сим платочком такой, што повяжешь им голову, будто туман какой…, тошно пьянеешь. Ну, так то приятно и легко… и будто слабость кака и ко сну клонит… И уже ни за што от яго не отвыкнешь».

А как я ей сказал, што повязываясь, то так мое имя поминать должна и обо мне думать…, то уже, конешно, она верила, што сия сила от меня, Григория, исходит…

Вот.

Боле 5 лет сими платками я Ее и Ево¹⁴³ тешил.

Унять кровь

Многое дохтур знает, а многого и понятиев не имеет. Што, откуль и почему? – У Маленького така незадача… Чуть где царапина (ежели, скажем, булавкой ткнул, што у всякого три капли…, три кровиночки выйдет, а у него ручьями хлынет…). Такая болезть бывает редко. Одначе случается и в деревнях. У кликуш. И лечим ее так, што заговором зовут… Одначе «заговоры» – одно дело пустое… И в них только бабы верут. И то скоро понимают, што тут обман. А действовать, одначе, можно. И хоча я и сам в этом деле кое-што понимал, ну а больше меня Бадма научил… Клопушка¹⁴⁴ али Бадма человек очень даже полезный. Только к яму надо умеючи подойти… Дело в том, что такие, у которых так кровь бьет…, очень они люди нервные, тревожные…, и штобы кровь унять, надо их успокоить. А это я умел… Одначе надо еще и лекарство…, и это он мне дал. Я такие маленькие подушечки (в пятак величиной), а на ем белый крест вылит… И, ежели сильно кровоточит, на больное место положь… и все тут. Средствие это верное, только яго клади с оглядкой… от яго большая слабость.

Этим он меня снабдил, ну, а я Маме дал. Научил, как класть. А в подушечке – так я ей пояснил, моя молитва вшита… Вот.

А главное, всегда говорил я Маме: «Помни, все с верой и моим именем». – Вот.

Дедулину – Дулю¹⁴⁵

Было сие в 12-м году под Рождество. Уж очень Папа стал куражиться, и все Ей грит: «Большой мне конфуз чрез Григория»…

Мама грит: «Уже што хошь делай, а надо штобы в Папе веру подкрепить, ну и языки кое-кому зажать»…

Вот…

Ну, думаю, легко сказать зажать… Еще проверочку сделать. Откуль ветер дует?..

Сказал я: «Аннушке поглядеть надо – кто да как обо мне доносит… Кто пакостит… Видать, што в дому кто-то срет… узнать надо, откуль воняет… Духовито уж оченя стало…». – После этого прошло недели две, а может, и боле, только грит Маме Аннушка: «Узнала, – мол, – про Дулю, уже очень он супротив нас идет». Грит, будто бы на обеде со Старухой и сказал: «Головы не пожалею, а уже мужика изведу»… Вот…